Домой ▪ Все только начинается ▪ Дорога вся белая - Элигий Ставский

– Я беру сколько нужно, а могу взять больше и не посмотрю...

– Ты свои советы оставь при себе. А поныть можешь перед Алексеем Ивановичем. У тебя это получается.

Я повернулся и пошел. Я спускался по лестнице и думал о том, что он хороший парень и любит Нюру по-настоящему.

На площадке второго этажа я столкнулся с Васькой Блохиным. Мы налетели друг на друга. У Васьки в руках была сетка с картошкой и бутылка молока.

– Кочин, – сказал он, – завтра после работы – на бюро. Надо человек восемь отправить в подшефный колхоз, и вот твоя кандидатура тоже.

Васька обошел меня и двинулся наверх. Одна картофелина выскочила у него из сетки и покатилась по лестнице. Она прыгала, а я смотрел на нее. Я поднял голову, но Васька уже скрылся. Кто-то подстроил мне эту гадость. Я почувствовал, что вокруг меня пустота. Ира останется здесь, а я уеду. Приезжать по вечерам было невозможно. Колхоз в ста двадцати километрах от Ленинграда. Почему они выбрали меня? В другое время мне мог бы помочь Алексей Иванович. Но теперь, конечно, надеяться было нечего. Я решил, что никуда не поеду. Пусть они делают все что угодно. В крайнем случае они объявят мне выговор.

Я не пошел обедать и весь день просидел в библиотеке. Каждое воскресенье в библиотеке было много людей. Сегодня было очень много. Сзади кто-то все время произносил английские слова. Меня это злило. Я сидел и смотрел на одну и ту же страницу. Справа шумели ребята из девятого цеха. Они делали какой-то чертеж и спорили. Я взял два номера «Крокодила».

Потом сходил и позвонил Ире. Я слышал ее голос и чувствовал себя несчастным. Она хотела встретиться и не понимала, почему я исчез. Мы договорились, что завтра я приду к ней. Голос у нее был мягкий и немножко грустный. О колхозе я не сказал ничего. Я положил трубку так, что звонки внутри аппарата звякнули.

Мне некуда было идти и никуда не хотелось идти. Я снова отправился в библиотеку и снова перелистывал «Крокодил».

Бюро началось сразу же после смены. И на бюро все произошло как-то стремительно и неотвратимо.

Мы сидели в конторке начальника цеха. Подо мной был ящик с деталями. Вверху висел пожелтевший плакат «Семилетку в пять лет». Непонятно, для чего сюда повесили этот плакат и кто должен был его читать. Васька Блохин тоже сидел на ящике с деталями. Юрка Кондратьев устроился на скамейке. Третий член бюро - Инна Лорузанова была больна. Как всегда, на заседании присутствовал начальник цеха. Ом все время зевал и держал руку на телефонной трубке. Кроме меня вызвали еще двоих. Валерий Осипов не отказывался. Женька Семенов тоже согласился.

– Очень хорошо, по крайней мере загар, – заявил он.

Васька Блохин сказал:

– Но, кроме этого, надо будет работать.

Женька кивнул головой.

– Наверное.

Васька сделал запись в протокол, и Женьку отпустили.

– Теперь Кочин, – сказал Васька Блохин. – Ну, ты что нам скажешь?

– Я могу сказать: «А».

Мне было все равно, что сказать. Я знал, что они так или иначе обяжут, а я, несмотря ни на что, не поеду.

– А еще? – спросил Васька.

– А еще могу сказать: «Б».

– Так. А еще!

– Но ведь, в конце концов, вы же знаете, что у меня экзамены! – не выдержал я. – Вам это известно? И почему выбрали меня? На мне свет клином сошелся? Все сошлось клином? Я же не заявлял, что хочу ехать. Существует принцип добровольности или нет? Или существует, когда удобно?

Васька смотрел мне прямо в глаза и вертел в руках вечное перо. У Юрки Кондратьева на лице была усмешка. Мне было ясно, что эта усмешка показывала его превосходство и мою низость. И кроме того, она еще должна была показывать мою обреченность. Юрка Кондратьев был полное ничтожество. Все, что он умел, это смотреть Ваське в рот и повторять за ним слова.

– Тебя же посылает комсомол, – сказал Васька.

– Ты еще не комсомол и не надувайся, – ответил я.

Начальник цеха перестал зевать. Он смотрел на меня серьезно.

Васька встал и произнес речь. Васька сказал про бригады коммунистического труда, про первые субботники, про Николая Мамая и про величайшие задачи, которые перед нами поставила семилетка. Я слушал все очень спокойно. Я умел читать газеты не хуже, чем Васька. И, когда он замолчал, я сказал:

– Ты еще забыл про целину. Теперь давай про целину.

Васька пожал плечами и взглянул на начальника цеха. Юрка Кондратьев перестал писать протокол.

– Это не первый случай, когда Кочин отлынивает от общественного труда, – сказал он.

– Совершенно верно, не первый, – согласился я.

– И нечего тут говорить ему. Это надо говорить настоящим людям, и не таким, как... Ломает из себя дурачка.

– Ладно, – сказал я. – Ясно. Ты сам тоже мало похож на настоящего. Слишком узенький у тебя лоб.

Юрка Кондратьев опешил и потрогал рукой волосы на лбу. Я был доволен.

Васька лишил меня слова, и они начали вспоминать, что, как и когда со мной было. Я. сидел молча и слушал их. Глаза у начальника цеха стали очень внимательные. Один раз зазвонил телефон. Он снял трубку и сказал, что занят. Потом он спросил Ваську:

– А как появилась кандидатура Кочина? Парню и в самом деле надо готовиться к экзаменам. Об этом надо подумать.

Я почувствовал помощь и сказал:

– Они думают потом.

Васька сказал, что послать меня предложил Алексей Иванович.

Для меня это было новостью. Я понял, что дело плохо. Мне уже не хотелось ничего говорить. Начальник цеха тоже замолчал. Он посидел еще немного и вышел. Мне объявили строгий выговор с предупреждением и обязали ехать. Я сказал:

– Нет.

Васька сказал:

– Исключим.

Я сказал:

– Только не ты.

После этого мы разошлись.

Было еще рано, чтобы идти к Ире. Идти в общежитие я сидеть в пустой комнате было просто невозможно. Я вышел из проходной и пошел на Большой. Сам не знал, для чего я туда пошел. Было совсем светло. Я стоял возле витрин и бродил по магазинам. От нечего делать купил себе носки. В универмаге опустил монетку в автомат с одеколоном. Отошел в сторону и посмотрел, как с шипением вылетела струя и повисла в воздухе. В спортивном магазине стояла большая лодка. Я постучал по этой лодке, пощупал ее и пошел смотреть рыболовные крючки. Я разглядывал их долго и внимательно, хотя ничего в них не понимал. Побродил по магазинам еще немного и вышел на Кировский. Незаметно я оказался у памятника «Стерегущему».

Я постоял, вспоминая, как мы гуляли здесь с Ирой и катались с ледяной горки. Я не мог от нее уехать, что бы ни случилось. Решил, что ничего не скажу ей про колхоз и про бюро. Я свернул на мостик и пошел в общежитие через Петропавловскую крепость. В комнате был Алексей Иванович. Он сидел и читал газету. Лешки не было. Лешка был в больнице. Он уходил в больницу сразу же после работы.

Я снял куртку, вынул из шкафа лыжные брюки и взял полотенце, чтобы идти в душ. Алексей Иванович кашлянул.

– Погоди-ка, – сказал он, нагнулся и вытащил из-под кровати резиновые сапоги. – Сорок второй.

Я посмотрел сначала на него, потом на сапоги. Лицо у него было злое.

– Ну, держи, – сказал он.

Я подошел и взял сапоги.

– Ты чего добиваешься? – спросил он.

Я поставил сапоги возле своей кровати и вышел из комнаты. Я спускался по лестнице и спустился этажом ниже: прошел душ. Мне было уже все равно: идти в душ или не идти.

Наступил вечер. Город стал тише, и зажглись огни. Я свернул с Невского, посмотрел вверх и остановился. Все три окна были черные. Освещен весь этаж, а три окна черные. Я взглянул на часы. Было две-три минуты девятого. Ира говорила, что будет ждать меня с полвосьмого.

Я не мог уйти. Поднялся и позвонил. В ответ не раздалось ни одного звука. Я позвонил еще раз. Снизу послышались шаги. Я перегнулся через перила и увидел, что идет какой-то старик. Он прошел мимо, внимательно посмотрев на меня. Я стоял один на площадке.

Передо мной была закрытая дверь, высокая, выкрашенная в коричневый цвет и обитая по краям войлоком. Я прислонился к перилам. Неожиданно услышал какой-то шорох за дверью. Я подошел и позвонил снова.

– Это ты, Саша? – раздался голос Иры.

Я ответил.

Ира была в халате. Одной рукой она придерживала халат, а другой закрывала горло. Шея у нее была забинтована.

– Что случилось, Ира? – спросил я.

Мне казалось, что она бледная. Мы стояли у тумбочки, над которой висело зеркало. Она улыбнулась и сказала, что ей нездоровится. Но это ничего. Я не должен обращать на это внимания.

– Если ты не возражаешь, мы посидим в спальне.

Она ушла, оставив меня одного. Дверь в первую комнату была открыта. На диване лежала теткина малиновая юбка. Скатерть съехала со стола, один край ее был на полу. Лампа на длинной ножке стояла посредине комнаты, и рядом с ней стоял пылесос и валялись щетки. Я повесил пальто и погасил свет.

– Какая-то ерунда, – сказала Ира, когда я вошел. – Раз в год у меня обязательно болит горло. Возьми стул и садись сюда.

Она лежала в кровати. Возле нее, на столике, горела маленькая лампочка в виде совы. В комнате был полумрак. Я взял стул и сел.